Остров Феклистова — один из самых красивых в Охотском море. Его суровая северная красота слагается из покрытых хвойными лесами невысоких гор, с которых сбегают быстрые ручьи, да вековых скал, повторяющих силуэты людей и животных. Говорят, что на архипелаге Шантарских островов, к которому относится и остров Феклистова, живут души умерших людей — потому и называют их райскими. Актер Александр Феклистов утверждает, что к одноименному острову отношения не имеет. Но мечтает по нему прогуляться — вслушаться в пение редких птиц, занесенных в Красную Книгу России, и поразмыслить о жизни. Театра на острове пока еще нет, и потому в гастрольный график Охотское море не входит. Но, к счастью, вошел Донецк, где на сцене театра музыкальной драмы и комедии был сыгран антрепризный спектакль «Великолепный мужчина», поставленный по пьесе Танкреда Дорста. Герои Александра Балуева, Марии Порошиной и Александра Феклистова — три стороны классического любовного треугольника. Зрители к пьесе отнеслись неравнозначно: одни, посчитав пьесу скучной, в темноте на цыпочках покидали зал, другие же восторженно аплодировали в ответ на ироничные реплики знаменитых артистов, которые играли, как умеют — мастерски.

За кулисами Александра Феклистова узнать трудно: темный свитер, джинсы, легкая небритость, сигарета и пластиковый стаканчик с кофе. Неужели он? Он — сыгравший в шестидесяти фильмах, лауреат премии «Золотая маска», актер, которого высоко ценят известные зарубежные режиссеры. Улыбнулся глазами — вошел в роль: «Ну что ж, до спектакля еще полчаса. Давайте поговорим…».

— У вас редкая красивая фамилия. Знаете ли историю ее происхождения? Свою родословную?

— История моей фамилии мне не известна. Думаю, в ее семантике есть греческие корни. А что касается родословной… По семейному преданию, моего прадеда однажды проиграли в карты и вынудили поселиться в Донбассе. Здесь родился мой отец, всю жизнь прожили дед и бабушка. Так что в Донецке, на улице Ракитной в поселке шахты Красная звезда отчасти прошло мое детство. И, представьте, сегодня, гуляя по городу, я совершенно случайно встретил человека, которого помню с тех пор, еще мальчишкой. Он отсюда никуда не уехал, а я вот скитаюсь по свету.

— Что чаще вспоминается из детских лет?

— Детство — мой самый главный багаж. Я родился в Ленинграде, но вскоре моего отца, новоиспеченного лейтенанта, направили служить в Подмосковье. Сначала это был военный полигон, потом — город Коломна. Ничего особенного в моей детской жизни не происходило, но самые яркие воспоминания все равно из той поры. Катались на льдинах, ловили майских жуков, гоняли мяч и шайбу — в общем, обычные мальчишеские радости. Было время, когда мечтал стать моряком. Но однажды к нам в Коломну приехал московский ТЮЗ с великой Лидией Князевой. Она блестяще играла каких-то маленьких негритят, пионеров, и я бегал на все спектакли. С этого, наверное, и начался для меня театр. Хотя сильнее, чем выйти на сцену, мне хотелось заглянуть за кулисы. Это загадочное, невидимое пространство манило меня безумно.

— Итак, решение стать актером был принято. А дальше?

— А дальше я окончил школу-студию при МХАТе, курс Олега Ефремова, и начал работать на сцене МХАТа. Так что театр в моей жизни — не счастливая случайность, как бывает у кого-то, когда приходят на прослушивание за компанию с другом, друг вылетает, а тот, случайный, становится артистом.

— «Я больше склонен к театру, нежели к кино. Там я за себя отвечаю. А в кино ничего не понимаю. Но вынужден там тоже работать. Иногда.» — обмолвились вы как-то в одном из интервью. Этим все сказано. Согласитесь ли с тем, что зрелище под названием «кино» — это больше для зрителя, театр же — для актера, который со сцены держит во власти зал?

— В театре и в кино мы занимаемся одним и тем же. Просто по-разному распределяется энергия, которую излучают актеры со сцены и с экрана. Здесь, в театре, ее тратится, наверное, больше. Зато в кино сложнее технология производства — разорванный график, когда вначале снимается финал, а через время начало фильма. Иногда мне везло, я попадал на съемки с первого дня и сосуществовал с киногруппой в течение трех месяцев, к примеру. Но так бывает редко. А вот западные актеры не могут работать в театре и в кино одновременно. У нас же пока так, и в чем-то это даже хорошо — появляется больше возможностей.

— А случается все же выбирать между кино и театром?

— Ну, если в театре репетируешь роль восьмого охранника, то в роли Гамлета побежишь сниматься без оглядки. Или длинные сериалы — это ведь настоящая потогонная система, и совмещать их с театром физически невозможно.

— Играете вы «вкусно», достоверно. Есть, быть может, какие-то особенные, фирменные приемы для этого?

— Рассуждать о собственной достоверности, уж простите, не могу. А что касается актерских приемов — это тема отдельная, на целую книгу потянет. Мои учителя — Олег Ефремов, Андрей Мягков, Алла Покровская, Николай Скорик — прежде всего нужно было бы говорить о них. Очень многое дали мне английский режиссер Деклан Доннелан, немец Ханс Шляге. Эти встречи не поменяли моего мировоззрения, моей школы, но, благодаря им, я узнал, что такое современный, живой театр, который держится не режиссерском диктате, а на актерско-режиссерском партнерстве. Возможность учиться — это же прекрасно, в любом возрасте. Жаль только, что настоящий Учитель встречается все реже.

— Общение режиссера и актера — это сплошь нюансы и полутона, которые и на родном языке удается передать и прочувствовать не каждому, а уж понять друг друга на разных языках…

— В том-то и дело, что театральный язык у нас общий. Основа одна. Та же система Станиславского, только переданная другими словами. Но смысл их от этого не меняется. Я, кстати, давно уж хотел овладеть английским. В школе учил немецкий, в институте — французский, немного понимаю испанский, польский. А вот английский — нет. Твердо решил, что должен выучить этот язык, чтобы понимать Доннелана. Ничего не получилось. У нас прекрасные переводчики, но, слушая их, я не успеваю запоминать слова, я ловлю смысл и смотрю на режиссера.

— Впервые на экране я запомнила вас в фильме Вадима Абдрашитова «Плюмбум, или Опасная игра». Сильный, в чем-то даже пророческий фильм. Изменила ли что-то в вас эта роль? Взрослеет ли актер, вживаясь в образы разных людей, или это как одежда — примерил и сбросил?

— Наверное. Вообще мы становимся на ноги и чувствуем себя увереннее, когда вживаемся в новые роли, характеры. Это все идет на пользу актеру. Актерскому нутру это необходимо. Нет, не изменило. Отдельно живет образ? По-разному. Если этот образ совпадает с моим мироощущением, тогда мы дружим. А если нет, я использую какие-то манки. С кем дружите? Я не совсем артист, над этими темами не задумывался. Мне важно, чтобы это было поближе к классике и чтобы режиссер был интересной личностью. Вот и все.

— В последнее время финальные титры к фильмам набираются бисерным шрифтом, и разобрать имя заинтересовавшего актера или оператора просто невозможно. Это мелочь, может быть, но, мне кажется, за ней просматривается какое-то циничное потребительство по отношению к тем, кто делает в кино…

— Я всегда возражал против фамилий, званий. Как-то по-другому должен складываться пиар для фильма.

— Вы состоите в международной конфедерации театральных союзов, со спектаклями которой объездили полмира. Но по определенным причинам ваши зрители большей частью — иностранцы. Что могут понять они в спектакле «Борис Годунов», к примеру, если он соткан из очень тонких нюансов, прочувствовать которые может только наш человек? Как работается вам вообще на заграничной публике? Приходится ли искать для нее новые актерские приемы?

— Как ни странно, за границей «Борис Годунов» воспринимается лучше, чем у нас. Я слышал много лестной критики, когда показывали его у нас. Он более экспериментальный, что ли. Мы играем в современных костюмах на бифронтальном зале. Зрители сидят друг против друга, мы играем на длинном языке — помост. Западный зритель более искушенный в смысле экспериментов. Я не говорю о качестве. Он более опытный зритель. А что касается смысла… Наш зритель интереснее. Но, к сожалению, не всегда получается играть для него по экономическим причинам.

— На сцене и на экране вы прожили жизнь многих героев. Среди них — Акакий Акакьевич Башмачкин — за эту роль в одноименном спектакле вы удостоены «Золотой маски». Пронзительный, трогательный, но далеко не самый понятный сегодня образ — маленький человек. Человека уж давно забыли. Не в лобовом, а глубинном смысле — вы иногда ощущаете себя маленьким человеком?

— Конечно. Я услышал по радио в детской программе, что раньше был у нас один континент, а теперь все наши континенты раскололись. Теперь мы живем на разных континентах. Но это смешно по сравнению с тем, что могло бы быть с нами вообще. Когда сравниваешь себя с Космосом, поневоле чувствуешь себя маленьким человеком. Когда в очереди хамят, тоже. И когда в метро толкают.

— Еще раз вернусь к вашим же словам: «К себе так привыкаешь, что хочется что-то содрать с себя». Это о сцене. А если о жизни? «Что хочется содрать с себя»?

— С себя все хочется содрать. Очень трудно вести дневник, потому что ты изливаешь на эти страницы почти то же самое, что и 20 лет назад. Поэтому трудно жить с этим внутри себя, но на это можно смотреть философски. С собой часто ли спорю? Все реже с возрастом. Как-то уже знаешь себе цену и рассчитываешь планку.

— Вы все время в разъездах. На что и на кого особенно не хватает времени? Удается ли чем-то баловать себя?

— Ответ предполагает семью. Конечно, это моя беда, вина, боль. Я не герой песни «ох, рано он завел семью», поэтому моя жена знала, на что она шла. Она не актриса, слава Богу.

— Вы — человек ироничный и мудрый, как мне кажется. Мудрые люди — философы. А философ — остается собой и в будни, и в праздники. Есть ли у вас фирменный застольный тост, которым можно поделиться с читателями?

— Я сейчас живу в периоде осуществления своей мечты. Ее долгие годы не было, и теперь я ее себе придумал. Надеюсь, она осуществится. Пусть если даже нет мечты, мы могли бы ее придумывать. Это помогает жить. Я желаю, чтобы люди мечтали, заводили себе мечту, выгоняли старую.

Татьяна Стеклова. Газета «ХайВей», Украина, 16 января 2007 г.