– Мы с Вами общаемся на съёмочной площадке телесериала «Сваты». Ваш персонаж Сан Саныч Беркович от сезона к сезону очень сильно меняется. Сначала это был такой одинокий ловелас, а теперь, в общем, он нашёл свою судьбу. Ожидает ли в новом сезоне – понимаю, что Вы не имеете права рассказывать – но ожидает ли ещё больше его изменений?

–  Да, конечно. Вот мы сейчас находимся практически в такой мечте Берковича. Это – почти усадьба. Ну, в общем, дом. Деревенский дом, но стильный. Значит, осуществилась мечта – он переехал вот именно в деревню из коттеджного посёлка. Сюжет гуляет. Видите, теперь я окольцован уже.

– Скажите, какой точки зрения Вы придерживаетесь – человек меняется до неузнаваемости, допустим, там от своих 14-15 лет к зрелому возрасту? Или то, что в него заложено в детстве, главное ощущение, скажем, нравственные – добра, зла и так далее – остаются навсегда?

–  Вот, знаете, мы находимся сейчас в деревне – я просто съедаю вот все эти пейзажи, я наблюдаю за курами, смотрю на ласточек, на небо. И это тоже моё детство. Я тоже бывал у бабушек своих и у дедушек – тогда ещё кто-то жил в деревне. И, конечно же, что-то остаётся и внутри нас. И я, честно говоря, свой взор обращаю туда, в детство, очень часто. И вижу, и слышу его, и хочу вернуться в него. И, мне кажется, что это такое перманентное чувство у нас, у всех. Мы хотим быть такими, какими нас учили бабушки и дедушки, мы хотим быть похожими на своих родителей, которых уже иногда и нет. И нам хочется быть лучше, добрее, особенно вот здесь, на природе.

–  Вы получили удивительную премию в номинации «Злодей» за одну из своих ролей. Позвольте такой, может быть, несколько философский вопрос – именно, как к актёру, который разбирался и играл, непосредственно, стопроцентное зло. Вы верите в то, что в мире существует в чистом виде зло? Стопроцентное. Потому что актёру всегда приятно играть злодея – у него есть разные черты.

– Природу зла можно рассматривать с точки зрения там воспитания, системы образования, одиночества. С другой стороны, человек в какой-то момент, наверное, начинает позволять себе больше и больше. Нам всем хочется позволять себе иногда больше, чем может выдержать, вообще, так сказать, окружение или общество.

– Препарируя злодеев, которых Вам иногда доводилось играть, Вы понимаете, что всегда есть место добру или можно вот, как в этом мистере Хайде…

– Я Вам расскажу историю. Знаете, я пришёл репетировать у Петера Штайна Клавдия в Гамлете.

– В общем, по-моему, за эту роль Вы и получили премию.

– Наверное. Мой персонаж, я позволю себе напомнить, он наливает в ухо своему брату яд и становится, таким образом, королём. И берёт в жены его ещё вдову. Я пришёл, я, честно говоря, просто не понимал, как попасть. Я же, как у нас говорят, «мхатоид» – я же закончил Школу-студию МХАТ, и мне надо было понять это как-то изнутри. Но, когда я увидел и встретился, и познакомился поближе с Гертрудой, которую играла Ирина Купченко прекрасная – волшебный, цельный человек, удивительный, светлый, прекрасный – то как-то всё встало на свои места.

Вот ради такой женщины можно забыть про весь мир. И наплевать, вообще, на мораль, на всё такое. И вот, понимаете, как зло само себе находит лазейки – как себя оправдать или какая страсть ведёт нас к тому, что мы можем совершить преступление.

–  Может быть, для Вас будет неожиданным, допустим, фильм с Вашим участием, который на меня произвёл самое большое впечатление – «Лавина». Там, как раз-таки вот, страсть завладевает взрослым человеком и его жизнь достаточно серьёзно меняется. Я готовился к нашей встрече, почитал отзывы об этом фильме и многие пишут: «Как удивительно Александр Феклистов показывает боль и муки», – говоря именно об этом фильме. Друг Вашего персонажа, которого играет Козаков, говорит: «Мы влюбиться, слава Богу, можем только, к сожалению, в преклонных годах». Как Вы считаете, вот такая сильная страсть человеку состоявшемуся, имеющему семью, уложившийся быт – это беда и испытание? Потому что, в итоге-то, у Вашего героя колоссальные муки.

–  Да. Мы только на первом этапе ощущаем счастье любви и ждём любовь. Как, цитируя того же Бориса Леонидовича Пастернака: «Всю жизнь ищем и хотим. Я люблю любить», – говорил он. Дальше начинается самое страшное: в нас начинает говорить совесть, нами начинает управлять мораль. И мы понимаем, что мы оказываемся в плену собственных страстей. Но это всё – дальше.

–  То есть, в общем-то, любовь для взрослого человека – это беда.

–  Для кого-то – беда, а для кого-то – это открытое окно. Как повезёт. Нет же рецептов никаких.

–  Ту боль и муки, которые видят зрители в Ваших работах. Вы можете играть, скажем так, чтобы не ранить собственное сердце. Как работает Ваш механизм актёрский? Вы переживаете?

–  Мы же, так сказать, уходим в своих фантазиях, да, в своих мыслях, в своих желаниях, в своих страстях, именно, скорее даже, в фантазиях: «А вот хорошо бы ударить вот этого подонка по щеке». И редко себе это позволяем, да? И то же самое происходит с какими-то светлыми чувствами – мы не подпускаем к себе любовь. Мы просто отгоняем её, гоним. И всё, что в нас происходит – эти секунды, которые человек проживает – вот это и есть тот самый материал, с которым работает любой актёр. Поэтому достаточно вспомнить свои жуткие мысли или свои страсти какие-то.

–  То есть, приходится себя ранить, всё-таки, да?

–  Надо – у нас есть такой термин – подманивать. Надо подманивать эти чувства. Понятно, что это – имитация, в результате, да. Но, тем не менее, мы же попадаем в какой-то момент, мы почему и занимаемся этой профессией дурацкой. Мы произносим чужой текст всю жизнь, да. Мы присваиваем эти слова, эти чувства себе.

–  Безусловно, большая часть зрителей судят о Ваших работах исключительно по телевидению, по кино, но, насколько я знаю, Вы больше любите, конечно, театр. И большое количество работ, о которых мне удалось прочитать – вот режиссёром является английский постановщик Деклан Доннеллан – очень много работ. И, причём, я Ваше одно интервью видел, Вы говорите о то, что он то ли придумал свою систему, то ли так переработал систему Станиславского. Вы у него любимый актёр?

–  Я не могу так сказать. Я бы хотел быть любимым актёром любого режиссёра, но, во всяком случае, он, как-то вот, пять спектаклей, которые он ставил – он брал меня.

–  Это – действительно другая система? Или это было, скажем так, для красного словца?

–  Да нет. Как Вам сказать, существует несколько правил, которые он пытается в нас вселить, внедрить.

–  Никаких пауз, насколько я слышал.

–  Никаких пауз, да. Я уже рассказывал когда-то это – паузы не могут быть между репликами партнёров. Потому что просто по своей ментальности, да, человек, владеющий русским языком, человек Достоевского, человек Толстого, не знаю, человек вот этой культуры – ему кажется, что ему не доверяют. Или недостаточно поняли, поэтому мы всё время хотим что-то добавить, что-то ускользнуло из нашего внимания или взгляда.

–  Говорить-говорить-говорить.

–  Говорить. И, если Вы не прервёте меня, значит, Вы не всё впитали, не всё поняли.

–  Но как англичанин понимает эту нашу ментальность? Как он это почувствовал?

–  Ну, это такая, в общем, наверное, может быть, и, с одной стороны, всемирная история, а, с другой стороны, это просто очень сценичная вещь. И бесконечно паузы не работают. Паузы работают только, когда о них договоришься. А самостоятельно мы можем размыть просто всю структуру спектакля.

–  В любом бизнесе или даже вот, знаете, сейчас, как бы, даже актёрские профессии, не говоря там о спортивных, измеряются вот только тем, ка кони монетизируются. Условно говоря, даже рейтинг актёров выстраивается – сколько он заработал там за этот сезон. А, если попытаться отстраниться от финансов, что Вы сами для себя назвали бы, скажем, монетизацией в карьере? Вот, скажем, какую-то удачную роль или, скажем, просто эпизод, ил просто какое-то собственное открытие? Что в свою собственную копилку после каждого сезона Вы считаете важным отложить?

–  Я немножко в другую сторону уведу ответ. Знаете, я в своей юности, в детстве мечтал пойти в торговый флот.

–  И не поступили.

–  И посмотреть страны мира. Мне так хотелось увидеть другие страны. Эта мечта осуществилась с помощью этой профессии. Вот я два дня назад прилетел из Китая. Мы гастролировали с «Двенадцатой ночью». Это – совсем другая планета. И сейчас не время и место об этом рассказывать, но, тем не менее, это очень питает.

Это невероятно наполняет меня впечатлениями, удивлением. Как живут люди, как они формируются системой, образованием, как они мыслят, как они доходят до какого-то абсурда в своих убеждениях. Как они при этом веселы, бодры.

–  Правильно ли я понимаю, Вы в свою копилку собираете эмоции со всего света.

–  Это вот называется психобанк у нас. То есть, что-то попадает автоматически в наш психобанк, который потом каким-то образом переплавляется…

–  Вы теперь смогли бы сыграть настоящего китайца?

–  Нет, я играл когда-то японца. В японской пьесе. Да нет, конечно.

–  Я знаю, что Вы обожаете собаку. У Вас большое количество просто дворняг. Вы рассказывали, по-моему, что вот этот жест любая собака понимает? То есть, никогда не набросится, если увидит, что…

–  Ну, в общем, я собак, действительно, люблю, сейчас уже появилась седьмая. Не знаю, как с этим быть со всем, но просто вот жена подбирает собак.

–  Вы знаете, я очень давно записывал интервью с Виталием Соломиным, у него был спаниель. И он говорил: «Я точно осознаю, что я похож именно на спаниеля». У меня есть подсознательное ощущение, с какой породой я бы Вас сравнил, но сами Вы подразумеваете, что…

–  Сам я подразумеваю, конечно, дворняг, которые у меня вот 7 дворняг – вот я подразумеваю себя, конечно, именно с дворнягой. Но они же тоже очень разные. Они же все с характером с разным. У меня была одна из первых дворняг – это просто Спиноза. Невероятного ума человек, не побоюсь этого слова. Поэтому мне бы не было постыдно, если бы меня сравнили с этой моей Нюшкой.

–  Правда, что, когда Вы вот сейчас приедете домой. Вы первым делом ложитесь на пол, чтобы они все могли, как следует, Вас облизать?

–  Да. Ложусь. Приходится.

Егор Хрусталёв. Телеканал СТВ (Беларусь), 22 августа 2017 г.