— Александр, сейчас вы снова работаете во МХАТе, но долгое время находились в своеобразном «одиночном плавании», не были привязаны конкретно ни к одному театру. Что дал вам этот опыт свободного актерского существования?
— Да, я пять лет «гулял на свободе», и мне это понравилось, поскольку имел такую счастливую возможность — работать с теми, с кем хочу. Ну и потом, мы же — несколько актеров с Романом Козаком — пытались создать свой театр, но у нас это не очень получилось…
— Почему?
— По экономическим причинам. Впрочем, и сегодня все по-прежнему, и лидер тот же — Козак, мы с ним продолжаем сотрудничать («Ботинки на толстой подошве», «Золото»). Компания наша порой видоизменяется, но все равно мы существуем в каком-то своем круге… И еще я имел возможность выбирать тот материал, который мне хотелось попробовать самому, и даже режиссера, договаривался с ним… То есть процесс у меня немножечко с ног на голову поставлен был — пирамида по-другому составлялась.
— Складывается впечатление и по вашим работам, и по вашим словам, что вы актерски настолько самодостаточны, что режиссура вам нужна минимальная, что многое можете сделать сами…
— Нет, это заблуждение. Оно возникает оттого, что, было дело, мне хотелось осуществить «спектакль на одного». Именно так появился «Башмачкин». Мы его придумывали с режиссером вместе. Мне было очень важно пройти этот путь, окружить себя книгами на какой-то период, понять, что такое Гоголь. Наверное, в такого рода спектакле и не важна твердая режиссерская рука. Но во всех остальных случаях я очень зависим от режиссуры и мечтаю, чтобы меня как можно больше изменяли, ломали, чтобы я сам себя не узнавал. Это всегда приятно актеру, что бы потом ни говорили с досады.
— После успеха «Башмачкина» не было ли желания снова сделать аналогичную работу? Вам близка подобная форма творчества?
— Форма эта мне не близка (смеется). Я никогда больше не буду делать моноспектакль. Но не потому, что это очень трудно, просто ты лишаешь себя слишком многого: партнеров, их реакций, собственных изменений от партнера… Фактически ты сам в этом случае являешься камертоном, ты являешься ролью, ты являешься сюжетом.
— Вам довелось работать со многими замечательными режиссерами театра и кино. Кто из них оказал на вас наибольшее влияние?
— Я уже говорил, что много лет работаю со своим сокурсником, другом Романом Козаком. Есть какая-то прелесть в работе с друзьями — можешь позволить себе какие-то смелые предложения. Они могут отметаться, конечно, суть в том, что ты себя чувствуешь иначе — хорошо и свободно. Еще у меня была совместная работа с немцами, мы делали «Антония и Клеопатру», совместный проект, который не смог осуществиться из-за кономических проблем. Там были два замечательных режиссера, педагога — Петер Хенц и Ганс Шляге. Эти люди очень сильно поменяли меня внутренне, очень много любопытного я у них почерпнул; и методику подготовки спектакля, и методику репетиций. Мне это оказалось чрезвычайно близко, как ни странно.
— Вы работали с Анатолием Васильевым…
— Да, тоже был очень богатый опыт. Самый интересный, пожалуй. Он начинал репетировать во МХАТе «Короля Лира» со своим учителем Андреем Алексеевичем Поповым — Лиром. Я там какую-то маленькую роль играл, не суть важно, — само присутствие на репетициях было очень интересным. Но это был маленький опыт — Андрей Алексеевич умер, и Васильев не захотел выпускать спектакль с другим артистом. Потом Васильев еще ставил в Театре-студии «Человек» пьесу Уильямса «Прекрасное воскресенье для пикника», рассчитанную на четырех женщин. Двух женщин играли мы с Козаком. Полгода репетировали, но потом тоже не получилось по разным причинам.
— Для вас важно сотворчество?
— Да, конечно.
— С Петером Штайном оно было возможно?
— Штайн очень прислушивается и присматривается, принимает очень многие актерские предложения — на репетициях, на уровне пробы, без всяких там деклараций. Он просто говорит: «Хорошо, годится» или «Не годится». Но потом, на следующем этапе, он становится все более жестким в отборе. И здесь уже не до сотворчества — идет жесткое подчинение режиссерскому рисунку и времени, которое выделено на спектакль. Ведь за два месяца поставить «Гамлета» очень сложно. Но это все равно очень богатый опыт.
— Как вы относитесь к театральным экспериментам? Вам интересен любой эксперимент?
— Нет, не любой. Я все-таки чувствую, когда это совсем не мое, при том что могу то очень уважать, очень. Вот, например, Петр Мамонов звал меня в спектакль «Есть ли жизнь на Марсе» по Чехову. Сейчас он играет его один, а предполагалось, что там будут заняты трое. Но я как-то побоялся входить в эту песенную стихию. Она очень интересна, но думаю, что я бы там «болтался». Как зрителю мне это иногда близко очень, но я не ощущаю себя таковым артистом.
— Но ведь вы участвовали в проектах Владимира Мирзоева…
— Когда-то давно я был в студии Мирзоева. Видите ли, мы друзья с детства. Володины спектакли иногда любопытно смотреть как зрителю, но это тоже не совсем мое.
— Что же вам тогда интересно в современном театре?
— Очень серьезный вопрос. Не знаю. Мне кажется, наступило время приближения к материалу, к близкому подходу к материалу. И режиссерская, и актерская эстетики должны двигаться в этом направлении. Время топтания на костях автора и придумывания своего мира на тему пьесы — оно проходит, мне кажется. И зритель это тоже начинает ощущать. Это не означает, что должно быть только одно реалистическое искусство — не дай Бог! Но нельзя не учитывать авторов.
— У кого из современных режиссеров вы хотели бы поработать?
— Мне всегда интересен Анатолий Васильев, всегда. Мне очень понравился спектакль моего учителя Олега Ефремова «Три сестры». И всегда хорошо работается с Козаком.
Елена Фомина, Евгения Сунцова. Газета «Вечерний Петербург», 2 апреля 1999 г.